|
чувства, а непонимающие и невнемлющие-еще более далеки от того, чтобы обращать внимание на чудо, которое рядом с ними.
Вот три женщины, которым до него нет ровно никакого дела. Миловидная служанка в винно-красной с золотым галуном юбке и белой мантилье откровенно любопытствует к тайнам своей госпожи или подруги — юной красавицы, чье нежное,
озаренное какими-то счастливыми мечтами лицо прелестно оттеняет широкая шаль, переливающаяся голубизной и золотом. Удивительной негой дышит этот образ — один из самых пленительных образов чувственной юности у Гойи. А позади юных кумушек, будто втискивается между ними, — пожилая женщина в фисташково-зеленом платье; густо набеленное лицо, фальшивая улыбка и цепкие бегающие глаза выдают в ней сплетницу и сводню.
Как раз над этими занятыми своими мечтами, пересудами или сомнительными расчетами женщинами взметнулась могучая фигура старца, вдохновленного чудом и уже желающего громогласно оповестить о нем. В своей серо-голубой хламиде он напоминает библейских пророков — впрочем, в той театрализованной трактовке, какую любил Джанбатиста Тьеполо. Его широкая жестикуляция, поддержанная начинающимся именно тут взлетом горных цепей, заставляет Лафуэнте Феррари вспоминать Моисея на вершине Хореба. И тут же — новый контраст: тяготеющая уже к северозападной группе фигура удаляющегося прочь человека. На нем широкая мантия из зеленого шелка, чьи складки будто издают при ходьбе резкое, раздраженное шуршание. Он изображен со спины, как и предполагаемый убийца из восточной группы, и он так же поспешно уходит, но при этом злобно поворачивает к святому правдоискателю резкий профиль своего лысого приплюснутого черепа, украшенного зве-ровато-заостренными ушами. Весьма схожее обличье будут иметь те монахи-дьяволы, которые спустя несколько месяцев появятся в последней главе окончательной редакции «Капричос» (особенно в офорте 79 — «Нас никто не видел»). Скорее всего — это неправедный судья, обозленный вмешательством в свои дела; и если это так, фигура его несомненно «рифмовалась» Гойей с убегающим убийцей, помещенным с противоположной стороны от Антония Падуанского.
Следует подчеркнуть, что всех их — и чудотворца, и заговорившего мертвеца, и ил. оправданного, и подлинного злодея, и этого неправедного судью — видно сразу же от входа в храм. Это ядро росписи (восточная, северо-восточная, северная ее группы), где сюжетно-«историческая» сторона легенды изложена исчерпывающим образом. Ничего иного Гойе как будто бы и не требовалось. Легенда была рассказана; смысл ее был воплощен четко и воодушевляюще. Благой герой сокрушал здесь козни злых сил, а те бежали в страхе и бессильной ярости, надеясь скрыться или затеряться в толпе.
Но Гойя тем не ограничился и заполнил оставшуюся]-часть купольного кольца еще пятью группами. Они, открывающиеся посетителю храма по мере того, как тот перемещался вдоль продольного нефа, вступал под купол, приближался к алтарю и оттуда поворачивал к выходу, были нужны Гойе прежде всего для того, чтобы создать ощущение неуклонного распространения благой вести на всю Испанию и постепенного пробуждения добрых сил нации. Недаром в этих частях росписи все больше светлели и начинали все радостнее переливаться краски. Недаром также как раз напротив святого Антония — на противолежащей алтарю и видной только от него юго-западной стороне купола—Гойя изобразил простолюдина в лиловой одежде (Г. Роте назвал его «экстатиком», но, может быть, ему более пристало бы имя энтузиаста), в который, возвышаясь над фигурами «махо» — темного, нахохлившегося, угрожающего, подобного хищной птице, и махи — светлой, задумчивой, тайно встревоженной, широко раскинул руки, расправил плечи и устремил свой взор прямо к сияющему кругу латерны, прямо к солнцу на небосводе капеллы Сан Антонио. Это обращение Ил к свету звучит здесь столь же приподнято, как звучали шиллеровская «Ода к радости» или блейковский «Радостный день». Это как бы финальный аккорд росписи,
который должен услышать каждый посетитель храма, прежде чем покинет его, и, услышав, унести в своей душе.
Воистину Гойя брал реванш за все те мучения, которым он и его нация подвергались в мире «Капричос». Здесь, как в финале первой редакции той серии, кульминировали самые светлые надежды современности. Но конкретное образное насыщение этой общей радостно-обнадеживающей идеи стало несравненно более сложным.
|
